— Эльза бегает вокруг меня полгода. А толку?

— Но сейчас-то обстоятельства изменились, — он указал на мой живот. — Вереш и раньше был нестабильным, а сейчас и вовсе умом тронулся. И житья он вам не даст. Как и Эльза. Но этот вопрос я решу. Только поживите немножко. Порисуйте свои картинки, почитайте книжки…

— Мне скоро на УЗИ, — сказала я, понимая, что глупо, наивно просить. — Вы меня на него не отпустите?

— Милая, чтоб вы подняли шум, что вас похитили? И потом, посмотрите на меня, — он развел руками, показываясь во всей красе. — Рожден пьющей мамкой безо всяких УЗИ, и какой красавец получился… Отпущу потом, когда дело будет сделано, и документы, которые моя женушка неосмотрительно у меня свистнула, ко мне вернутся.

— Так вы все про неё знаете?

— Конечно. И бегает она здесь до тех пор, пока все не вернётся на круги своя.

Я почему-то то побоялась спросить, что останется с Эльзой, когда документы вернутся. И когда Адама…поймают. И что будет со мной, когда все завершится. Но Игорь все понял по моему встревоженному лицу.

— Женечка, дорогая, я же не маньяк, чтобы всех налево и направо убивать. Тем более женщину, тем более беременную, даже если это ребёнок этого ублюдка. Купим вам квартиру подальше отсюда, и рожайте на здоровье. Демография у нас в приоритете! Я сам отлучусь, а вы с Эльзочкой тут ждите своего возлюбленного. Я надеюсь, что хоть одна из пары девиц его явиться-таки вынудит.

Поняв, что ничего больше не узнаю, я вышла из столовой. Мой провожатый довел меня до комнаты и запер дверь. Я снова осталась одна. И боялась, и ждала момента, когда ко мне придёт Эльза, но она не появлялась. Прошло ещё два дня, календаря мне не предоставили, делать нарубки на стене, подобно Робинзону, я не догадалась и поэтому только примерно предполагала, какое сегодня число.

Зацвели яблони. Их в этом саду были сотни. Просыпаясь по утрам, я спешила открыть окно, и пьянящий весенний дурман заполнял комнату. Я пыталась рисовать великолепие, творящееся у стен дома, и тогда на бумаге появлялось настоящее море из бело-розовых лепестков, оно волновалось, изгибалось, поднимаясь кронами деревьев, опадало — словно штормило. Аппетит у меня пропал, что неудивительно. Я была заперта, мне некуда было девать энергию, единственные движения, которые я делала — ходила из угла в угол по выделенной мне комнате или водила карандашом либо кистью по бумаге. Запас бумаги подходил к концу.

Именно из-за отсутствия аппетита я не придала значения тому, что в обычное время, восемь утра, поднос с завтраком не принесли. Я приняла душ, порисовала, уснула. Потом почувствовала жажду, потянулась к столику, на который мне любезно приносили напитки — он был пуст. Солнце было высоко в небе, следовательно, наступило, а быть может уже прошло время обеда. Неужели про меня забыли?

— Ээй, есть кто-нибудь живой? — позвала я. Затем постучала. Сначала робко, потом громче. Подергала за ручку, пнула пару раз дверь.

С последним пинком перестаралась, живот напрягся, твердея.

— Все хорошо, не бойся, ты-то в домике, — сказала я животу.

Легла, постаралась расслабиться, обе руки положила на уже значительно выдающийся вверх живот. Не было боли, был дискомфорт, понимание неправильности происходящего. Казалось, я сама физически чувствую, как ребёнку тесно внутри. Он несколько раз чувствительно толкнулся, усугубляя спазм, а потом затих. А быть может он, как и я, попытался расслабиться, понимая, что от этого многое зависит.

Текли минуты, ветер, залетающий в окно играл лёгкими шторами. Живот ещё не раз сжался, но затем пришёл в норму, то есть в обычное, уже привычное мне состояние упругого шарика с шевелящимся в нем ребёнком.

— Вот, видишь, какие мы молодцы.

Ребёнок ответил толчком. Очень хотелось пить, но вставать я боялась. Не хотелось признаваться себе, но этот спазм меня очень напугал. Выждав ещё, наверное, полчаса, я всё-таки встала и, осторожно ступая, словно по битому стеклу, прошла в ванную. Попила воды прямо из под крана и легла обратно. Наступил вечер — ко мне никто не пришёл. Медленно наплывала темнота, окрашивая комнату в серые, а потом и чёрные тона. Я прислушивалась — в доме абсолютная тишина. Я вспомнила слова Эльзы про склеп и поежилась. Сейчас я была бы рада её компании. Я бы Алика встретила с распростёртыми объятиями. Да что там говорить, даже Вику. При условии, что она не легла бы рядом со мной ждать у моря погоды, выпятив к потолку гигантский живот. А Адам…не так нужны ему его девицы, как рассчитывает на это Игорь. Или он сейчас совсем далеко, где-нибудь на берегу моря, лежит в шезлонге, ветер треплет его отросшие, начавшиеся виться на концах волосы, глаза прикрыты, на губах играет лёгкая полуулыбка. И не вспоминает обо мне, и не думает, наверное, что я сейчас лежу одна, запертая в брошенном всеми доме, боюсь пошевелиться, что бы не навредить растущему в утробе ребёнку, слушаю урчание своего желудка и с тоской вспоминаю овсянку, от которой вчера отказалась.

Утро, которого я так ждала, не принесло перемен. Про меня никто не вспомнил, никто ко мне не пришёл.

— Есть здесь кто-нибудь!

Я кричала в открытое окно. Кричала долго, сорвала голос. Сначала просила, потом проклинала. Но за окном было лишь море лепестков, и единственным слышимым звуком было гудение пчел в этом нектарном изобилии. Я не собиралась плакать, честно, не собиралась. Но заплакала. Живот снова сжался, буквально затвердел на глазах. Поскуливая от страха, я прошла к постели и осторожно на неё легла. Расслабиться, главное — расслабиться, вчера же помогло. От голода я за два дня не умру, а обезвоживание мне не грозит.

У меня осталось три белоснежных листа бумаги. Серый карандаш, который я так ценила и берегла, превратился в огрызок. Не знаю, хотелось ли мне рисовать. Если бы я нашла в себе силы встать, взять бумагу и этот огрызок карандаша, я бы, пожалуй, нарисовала глаза Адама, которые заколдовали, лишили меня и без того скудного ума. А потом я изорвала бы бумагу в клочья, бросила на пол и сплясала бы на них, содрогаясь и бессвязно крича. Да, я сошла с ума. Сейчас я ненавидела Адама, пожалуй, с такой же силой, с которой совсем недавно любила. Ненавидела Эльзу, ненавидела Алика, ненавидела всех, кто был за стенами моей тюрьмы и не находил в себе сил или желания меня спасти.

Иногда я вспоминала про Сашку. А вдруг он заметит долгое отсутствие соседки и забьет тревогу? Но тут же одергивала себя — я слишком долго его избегала, наверное, он не считает себя вправе, а быть может, даже не думает… начинала жалеть, что так редко звонила маме. Вот она бы… Словом, я перебирала все, даже самые безумные варианты.

Прикидывала расстояние до асфальта. Дом был высоким, и до желанной земли было очень далеко. Сплести веревку из простынь? Некоторое время я думала об этом всерьёз, а потом вспоминала спазм и страх и понимала, если я и спущусь вниз, то наверняка одна. Ребёнок вряд ли выдержит прыжка или падения. Я была в западне.

Перебрав сотни вариантов спасения и решив, что уж хоть один из них обязан воплотиться в жизнь, а быть может, про меня просто вспомнят и дом перестанет быть склепом, я уснула. Проснулась в сумерках, прошёл дождь, я не закрыла окно, и теперь комната была полна вечерней прохлады и сырости, я замерзла. Прислушалась к дому — тишина. Затем к себе. Ребёнок затих, наверное, спит. Живот тянет, но слегка, терпимо. Куда сильнее страдает мой пустой второй день желудок. Я вновь вернулась мыслями к плану с веревкой из простыней. Когда я поднялась, меня чуть качнуло — голод сказывался. Валить надо отсюда, валить. На простыне темнело пятно. Я, поскуливая от ужаса, включила свет, пригляделась — так и есть. Кровь. Небольшое, подсохшее уже пятно, которому здесь было не место. Паника охватила меня мгновенно. Я сдернула халат, да, пятна и на нем, высохшие уже следы крови на бедрах. Живот снова перехватило спазмом. Ужас рвался из меня каким-то нелепым, визгливым криком, унять который не было никакой возможности. Я прошла в ванную, дрожащими руками пустила воду в душе, сполоснулась. Свежей крови не было, это чуть меня успокоило. В многочисленных шкафчиках ванной нашлись прокладки. На данный момент я сделала все, что могла. Попив воды, чтобы хоть как то утолить голод, я вернулась в комнату. Свернула испачканную простыню, закрыла окно и легла, не выключив свет, яркий свет успокаивал. Положила обе руки на живот. Никакого движения.