Слёзы катились градом, но это были слёзы облегчения. Ничего не изменилось. Но он был рядом. И теперь уже не страшно.

Длинные пальцы коснулись моих щёк, вытирая слёзы.

— Привет, — сказал Адам и улыбнулся. — Трусишка.

— Привет, — я всхлипнула, старательно пытаясь перестать плакать. Впрочем, накатившая схватка к слезам не располагала. Она просто приказывала сосредоточиться и вытолкнуть ребёнка наружу. — Ты как здесь?

— Анатолий Васильевич позвонил сразу. Ну что, будем рожать дочку?

— Мальчик, — улыбнулась я. — Пол ребёнка так и не определили.

— А это мы ещё посмотрим.

Он взял меня за руку. И сразу накатила уверенность. Все так же плескалась внутри боль, так же судорожно, в едином порыве сжимались мышцы живота, но теперь-то я знала: все будет хорошо.

Я хваталась за эту руку, как утопающий за соломинку. Когда лежать стало невмоготу, а упрямый ребёнок, который столько пугал меня преждевременными родами, отказывался выходить, я встала и, держась за Адама, ходила кругами по комнате. Когда накатывала схватка, сжимала её что есть сил, стискивала зубы и сдерживала дыхание. Голубой чепчик Адама потерялся, чуть отросшие волнистые волосы взлохмачены. Хотелось коснуться их, аккуратно пригладить рукой, но хотелось отстраненно — не до того было. Я шагала и терпела, Адам засекал интервал между схватками, акушерка следовала за нами след в след, словно приклеенная. Наконец дверь открылась, и вошёл Анатолий Васильевич. Кивнул мне на кушетку, я с трудом, не отпуская руки Адама, на неё опустилась. Последовал очередной осмотр. Меня уже даже не смущало, что врач осматривает меня, залазит в меня пальцами при Адаме, я хотела только одного — родить скорее.

— Ну все, завязываем с пробежками, — распорядился доктор. — Сейчас будем рожать.

А дальше все смешалось в один клубок боли. Он смотан с моими стонами, короткими, отрывистыми словами доктора, с взглядами Адама, в которых, как бы он от меня не прятал, плещется страх. Смотан крепко-накрепко, не размотать.

— Не тужься, — говорит доктор.

Я недоумеваю. Как можно не тужиться, если тело делает это само? Нисколько не интересуясь моим мнением?

— Теперь тужься. Давай!

Накатывает схватка, я старательно тужусь, сжимая руку Адама в своей так, что, кажется, вот-вот затрещат кости. Схватка скручивает моё тело и отпускает, но я не чувствую облегчения, я чувствую огонь, который растекается от моего живота по всему телу. Это нормально? Мои глаза застилает пот, который кто-то вытирает, кто-то убирает с моего лица упавшие на него пряди волос. Я не вижу. Я сосредоточена на своей миссии и на боли, что терзает моё тело. Вновь схватка.

— Давай, давай, — азартно выкрикивает Анатолий Васильевич. Словно он на скачках, и у кобылы, на которую он поставил, есть все шансы выиграть забег. — Головка показалась.

— У неё тёмные волосики, — шепчет Адам на моё ухо.

— Какого хрена, — пытаюсь возмутиться тем, что он смотрит в мою промежность, когда оттуда совершенно не романтично и абсолютно асексуально вылазит ребёнок. Но у меня не хватает сил, и я вновь стискиваю зубы и тужусь.

— Все! — кричит Адам не менее азартно, чем доктор. — Все, ты сделала это!

— Поздравляю, — шепчу я и откидываюсь на спину. Во всем теле какое-то звонкое опустошение.

Адам бросил меня, он отошёл туда, где все, где сейчас мой ребёнок. Я прислушиваюсь — почему он не кричит? Случилось что-то страшное? Я пытаюсь подняться, встать, подойти к ним. Каждая секунда растягивается в вечность. И тогда я слышу писк. Да, это даже не плач. Просто тонкий писк, чуть громче комариного. И снова плачу. Адам несёт мне ребёнка, небрежно завернутого в пеленку, и я вижу торчащую крошечную пяточку.

— Смотри, какая принцесса.

— Девочка! — я смеюсь и принимаю ребёнка на руки.

— Прости за заминку. Её осматривали.

Ребёнок невероятно маленький. У девочки — мне нужно привыкнуть к тому, что это девочка — невероятно маленькое личико, крохотные плотно сжатые кулачки, кожа на них сморщена.

— Тридцать восемь сантиметров, килограмм четыреста пятьдесят. Дюймовочка!

— И правда.

Адам уносит ребенка, без малышки становится холодно и одиноко. Я переживаю ещё несколько отвратительных манипуляций, знаменующих собой то, что моя беременность окончена, мой живот пуст. Дико. Дико и одиноко. Когда все заканчивается и меня везут в палату, я уже почти сплю. Палата рассчитана на мать и дитя, но сегодня мне мою малышку не отдадут, она слишком мала и на всякий случай побудет в реанимации. Кроме меня в палате никого нет, это и хорошо и плохо одновременно. Я ложусь в постель, матрас прогибается, кровать протяжно скрипит. Сон наплывает, топит меня, уносит с собой моё разбитое родами тело. А когда я уже засыпаю, чувствую знакомый запах, руки, тепло.

— Адам? — удивляюсь я.

— Тссс, этой ночью я побуду тут.

Ложится, прижимает меня к себе, в кольце его рук так спокойно, так надежно, и спать жалко, когда можно просто лежать и слушать его дыхание. Но своевольное тело слишком устало, оно слишком измучено, глаза мои закрываются, и я проваливаюсь в сон.

Двадцать четвёртая глава

Знобило. На рассвете, когда Адам оставил меня, я сквозь сон ощутила холод и проснулась. Встала, игнорируя боль в теле, подошла к окну. На улице шёл дождь. Первый по-настоящему сильный в этом году дождь. Упругие струи били в асфальт, впитывались в землю, стекались в лужицы. Царила настоящая, первая этим летом прохлада. Я коснулась живота — он был пуст. Это было невероятно. Невозможно. И это было правдой. Часы показывали лишь начало шестого. Постель, казалось, ещё хранила тепло Адама, но вернуться в неё не было сил. Сейчас я хотела пойти к ребёнку. К моей девочке, у которой ещё не было имени.

Роддом уже проснулся. Где-то гремела ведром санитарка, на посту было пусто, но разбросанные на столе бумаги говорили о том, что медсестра скоро вернётся. Коридор был мне незнаком, я привыкла к своему, с беременяшками. Впрочем, он полностью его копировал. Я шла и вглядывалась в надписи на дверях. Замерла перед очередной и потом, решившись, толкнула дверь. В комнате тонко пищала аппаратура, никого из персонала не было видно, я шагнула вперед, затаив дыхание.

Рядами стояли кювезы. Большая часть из них была пуста. Я отчего-то точно знала, что мне нужно к тому, что стоит ближе к окну. И не ошиблась.

Девочка спала, раскинув согнутые ножки и ручки. Подгузник казался огромным на её крошечными тельце, а голову закрывал смешной чепчик. Она была такой беззащитной. Её хотелось коснуться. Забрать и никогда никому не отдавать. Но нас разделяло стекло. Мне казалось, что я могла бы простоять так целый день, только бы не гнали прочь.

— Да что же ты будешь делать с этими мамочками! — громко возмутился кто-то над моим ухом.

Так громко, что моя девочка поморщилась сквозь сон недовольно. Я обернулась — очередная медсестра.

— Так я же не видела её почти, — попыталась оправдаться я.

— Ладно, — сменила гнев на милость она. — Тебе все равно кормить разрешили, если получится, конечно.

Кювез открыли, ловкие руки туго запеленали девочку в белую с зелеными слониками пеленку. Девочка даже не проснулась. А потом дали мне. Я приняла ребёнка и замерла. Дальше-то что?

— А что делать?

— Титьку доставай, — заливисто рассмеялась тётка.

Я отвернулась, присела на стул у окна. Пусть я и не знала, что и как, спрашивать вновь у неё не хотелось. Так же, как и делить с ней сокровенный момент. Девочка все спала.

— Эй, — позвала её я. — Привет.

Коснулась тихонько её щеки. Кожа была такой нежной, такой тонкой, словно лепесток цветка. Казалось, нажми самую чуточку сильнее, и порвется, и от этого было страшно. Малышка зачмокала губками и глаза открыла. Она смотрела на меня, возможно, даже не видя, я на неё.

— Я твоя мама, — сказала я зачем-то. — Это в моём животике ты жила.

Ребёнок закряхтел, завозился недовольно в своём коконе. Я решилась, расстегнула верхние пуговицы своего халата, устроилась удобнее и коснулась соском щеки ребёнка. Удивительно, но она поняла, что ей нужно делать. А я смотрела на ребёнка, который неумело, впервые в жизни сосёт материнскую — мою! — грудь, и мне было и смешно, и щекотно, и приходило понимание того, что все, что случилось, оно правильно, если я сейчас держу девочку на руках.